— Изначально я не представляла себя в парном катании. Я вообще не понимала, что существует парное или одиночное. У меня были кумиры, и, конечно, это были девушки-фигуристки. Кумиров было два: Людмила Белоусова и Джанет Линн. Я была ярко-рыжая смешная девчонка, а они — две балерины-блондинки!
Я ушла в танцы из одиночного, потому что в то время надо было начать прыгать практически уже все тройные и очень стабильно. А я прыгала только один тройной — тройной сальхов — и двойной аксель. Иногда, по очень большим праздникам, я прыгала тройной лутц, но на соревнованиях ни разу его не делала. Было понятно, что пора заканчивать. Появились более сильные девочки, а кататься и занимать последние места я не хотела.
Сегодня девочки на другие виды вряд ли могут смотреть в те же 17 лет. Я переходила в танцы, когда мне только-только исполнилось 17, хотя переговоры шли ещё с 16 лет. Сегодня в этом возрасте невозможно перейти. В пары ещё можно попытаться, и то уже вряд ли. А в танцах на льду уже с 12 лет занимаются и начинают строить свою карьеру, растить свой рейтинг, по которому их будут оценивать в будущем. Такой переход и в моё-то время был исключением из правил, но сегодня это абсолютно невозможно.
Андрей Букин провёл по просьбе Татьяны Анатольевны со мной переговоры в октябре, но только в середине января я приняла решение и начала тренироваться. Почти три месяца я сомневалась. А после того, как перешла, ещё несколько месяцев должна была одновременно выступать в одиночном и тренироваться в танцах, потому что были определённые обязательства по соревнованиям. И когда были поставлены программы, я всё лето и начало сезона очень нервничала, ведь всё-таки чего-то я уже добилась как одиночница. Были какие-то титулы и хорошие номера, с которыми меня приглашали, например, на показательный тур по Сибири со всей сборной. А в танцах не было ещё ничего. Была только очень трудная работа, и я не знала, получится ли что-нибудь. Я очень нервничала.
Но Татьяна Анатольевна не пригласила бы меня, если бы в меня не верила. У неё фантастическое чутьё. У гениального тренера, наверное, и должно быть такое чутьё. Этим и отличается просто тренер от гениального. Гениальный не будет тратить себя абы на кого, он видит и начинает работать. А что там Татьяна Анатольевна увидела — уж одному Богу известно, потому что мы были никто и ничто, ничего не умели.
С Андреем мы, бывало, ссорились и ссору начинали в тот момент, когда уже больше не могли физически. Когда так сильно уставали, ведь работали мы очень много. Пока мы были юными и молодыми, то выдерживали всё это, и ссориться не приходилось. Но в последние пару лет, когда мне было 28, Андрею — 31, это всё-таки для спорта трудный возраст, не всегда выдерживали. Мы сами регулировали, сколько катались, иногда даже не слушая тренера.
Мы не могли кататься больше, чем 45 минут утром и 45 минут вечером во время соревновательного периода. Летом приходилось кататься дольше, так как шла постановка программ. Но в любом случае, когда порой заканчивались силы, мы ругались, и таким образом силы откуда-то появлялись снова. Но ссора приводит либо к тому, что ты ещё тренируешься, либо к тому, что кто-то уходит со льда. И если есть какие-то силы, то ссора помогает ещё потренироваться, а если сил совсем уже нет, значит, кто-то собрался и вышел, вот и всё.
Тарасова никогда в жизни так не поступала со мной, она даже голос на меня редко повышала, не говоря уже о бранных словах.
— Со мной это вообще нельзя было на тренировках. Я пришла к ней от тренера (Эдуарда Плинера. — Прим. «Чемпионата»), который очень на меня давил, хотя, наверное, поэтому я многого и достигла, и была в постоянном напряжении. Но после того опыта я от любого неправильного слова начинала рыдать, плакать, и дальше меня нельзя было собрать. И Татьяна Тарасова всегда была со мной очень корректна.
Но на одной официальной тренировке у меня ничего не получалось, и Татьяна Тарасова дала мне пощёчину. Это было единственное правильное действие, которое надо было сделать. Я же сразу пришла в себя и поехала, сделала всё, что было нужно. Я моментально поняла, что она сделала всё правильно. Это не заняло много времени, как если бы она стала со мной разговаривать или начала бы на меня ругаться.
Выгнать меня было нельзя, потому что это была официальная тренировка, когда все сидят и смотрят на прокаты. И разговаривать некогда, надо встать и откатать программу. Она просто дала мне по щеке, и всё — я пришла в себя и поехала кататься.
В той ситуации это было необходимо сделать, и я не расплакалась, а, наоборот, собралась и пошла кататься.
Когда на тренировках у нас всё было хорошо — мы тренировались, всё получалось — она подшучивала. Но сколько я сейчас вспоминаю, тренировки были такие трудные, физически трудные и многочасовые, что я не могла отпустить себя и засмеяться на её шутку. Я была в любом случае в тренировке, я была «внутри». Поэтому после спорта, когда мы через несколько лет стали общаться и я услышала от неё какие-то шутки, то вдруг поняла, что она человек с очень хорошим чувством юмора. Но, видимо, когда я у неё тренировалась, то была в постоянном таком тонусе и сама, наверное, не слышала ничего смешного. Мне это было не нужно во время тренировки.
Я изменила свою жизнь, перейдя к Татьяне Анатольевне из одиночного катания в танцы на льду. Это было очень трудное для меня решение, но я это сделала, пришла, добилась того, чего хотела. О чём даже мечтать боялась. Я добилась того, чего не могла даже представить.
Выйти замуж за Игоря Бобрина во время карьеры было для меня единственно правильное, что я должна была сделать в этот момент моей жизни. Мешало ли это тренировкам? Я считаю, что нет. Татьяна Анатольевна считала, что да. Она всегда так считает и не только относительно меня. Ещё до того, как я сама вышла замуж, она громко кричала, если кто-то из моих старших подруг по льду выходил замуж: «Девки замуж повыходили, теперь болеть начнут!». Она очень это не любила.
Для нас не было другого места — только первое.
— Когда после Олимпиады в Сараево мы приняли решение, что будем кататься ещё четыре года, то, естественно, хотели выиграть Олимпийские игры. Для того чтобы в танцах выиграть Олимпийские игры, надо выигрывать каждый год на протяжении этого пути. Чтобы мнения судей, мнения специалистов были абсолютно за нас: что мы лучшие на данный момент в мире.
Я не помню, как смотрела оценки! Но когда откатались, то я была в таком состоянии, что отдала всё, что у меня было и даже больше. Я уже говорила раньше, что стала замечать, как вокруг меня есть погода на улице, есть люди и солнце светит, только когда пришла пора уезжать с Игр. Около двух недель прошло. Для меня это было очень и очень трудно. Я удивляюсь, когда люди, стоя на пьедестале или в «кисс энд край», могут заплакать. Для меня это удивительно, потому что я в своё время не могла выдавить из себя никакую эмоцию. Вообще никакую. Сплошная пустота. Я даже не помню, как стояла: всё, я выключилась. Я просто ничего не помню. Как каталась — помню до сих пор. А что было потом… Я, конечно, ходила, жила, люди меня видели, но я этого не помню.
Помню, как мы летели, как весь самолёт праздновал. Это был чартер, и мы все летели на этом самолёте. И люди, которые выпивают, они выпивали и падали! Это я помню. А так как я вообще не пьющий человек, а в то время тем более, то я с таким интересом разглядывала знакомые известные лица, которые были в абсолютном каком-то животном состоянии. Для меня это было ужасно! Вот это я помню отлично!
Ещё помню, что, когда приехала, меня встречали друзья, а Игоря (Бобрина. — Прим. «Чемпионата») не было, и это было очень странно. Но мне быстро стали объяснять, что у Игоря госэкзамены, он не может, он прямо сейчас сдаёт экзамен, поэтому не смог приехать. Он учился в ГИТИСе, и у них был очередной экзаменационный период. Он мне рассказывал потом, что его отпустили с одних экзаменов посмотреть, как я катаюсь. Телевизор в ГИТИСе стоял только на первом этаже у вахтёра, и Игорь прибежал сверху, посмотрел, вернулся и его спросили: «Ну, что?!» — «Выиграла!». Вот эту историю я помню, а когда Игорь мне её рассказал, не знаю. Но рассказ этот, как картина, у меня перед глазами.
Когда я приехала домой и Игорь вернулся с экзамена, мы, наверное, попили чаю или он даже что-то приготовил для меня. Мы всегда праздновали какие-то семейные вещи, но я не думаю, что мы праздновали мою победу.
Мне кажется, что судьба каждого спортсмена очень индивидуальна, и у кого-то это золото в 15 лет, как у Тары Липински или Алины Загитовой.
— Это всё — раз, два — и случилось, дальше ты наслаждаешься всю свою жизнь. А другой потратил всю свою молодость. Вот мы с Андреем потратили всю свою юность и молодость, чтобы в зрелом уже возрасте выиграть Олимпиаду. То есть абсолютно другой путь, совсем другое ощущение этой медали. Я так думаю, не знаю. Но это очень индивидуально, у каждого что-то своё. Но каждому эта медаль дорога.
Когда спортсмен выходит на лёд в самом раннем возрасте, то каждый тренер знает характер своего спортсмена. Есть спортсмены, которые катаются, потому что им нравится сам процесс, а есть спортсмены, которые хотят быть чемпионами. Во мне это всегда соединялось: я обожала процесс, и я ужасно хотела быть первой! Вот до дрожи, как я хотела выигрывать! Это свойство характера, которое дано богом, и, по моему мнению, воспитать его нельзя. Нужно работать с людьми, которые хотят выиграть.
Это был третий раз, когда мы приехали на Игры, и очень важна подготовка: как ты приезжаешь и как ты готов. И я очень хорошо помню, что ни на одной тренировке, которая была проведена перед Калгари — мы были на сборах тогда — я не испортила ни одного шага. Всё было идеально. Я абсолютно чётко понимала, что делаю всё, что нужно. Мы вышли на такой пик формы, когда абсолютно летали, и победа была закономерна из этого.
От Игр в Сараево осталось воспоминание. Почему-то когда город был полностью разрушен во время войны, у меня вдруг откуда-то из недр моей памяти вылезло, что мы после соревнований идём на тренировку показательных выступлений по улочкам этого города. Мы почему-то шли пешком с Андреем, была чудесная погода, и мы зачем-то купили надувные шарики. И мы идём счастливые по красивейшему городу, как нам казалось. И сейчас, думая, что всё это было разрушено, у меня просто не укладывается в голове это.
А красоту Калгари я заметила, когда уже прошло две недели после победы и у меня в голове наконец засияло солнце. Калгари тоже стал очень красивым! Но я хуже его, конечно, помню. Мне кажется, в Калгари меньше было где погулять.
Начав кататься, я была очень суеверна, но потом в какой-то момент, когда мы стали достигать уже каких-то высот, я поняла, что многое зависит от меня — практически всё зависит от меня.
— Но остались некоторые небольшие ритуалы. С какой ноги надевать конёк. Я всегда надевала с правой и с правой ноги выходила на лёд. С какой ноги нужно снять чехол. Мы всегда с Андреем клали вместе чехлы, они должны были лежать рядом на полу. Если кто-то хотел их взять, то мы орали! Их нельзя было трогать. Это были единственные суеверия.
У меня не было мыслей бросить спорт. Тем более когда мы уже шли наверх, цель была впереди и мы летели к ней, то таких мыслей просто не было. Но у меня был момент в детстве, когда мне было лет 12. У меня нашли искривление позвоночника, и врачи запретили кататься. Это не было моё решение. Мне сказали, что если я буду продолжать кататься, то у меня вырастет горб. Такие «добрые» врачи маму напугали, и я две недели не каталась. Меня засунули в крошечную комнату в поликлинике, и там ещё десять человек со мной занимались физкультурой в духоте. Комната совсем была крошечной — до сих пор это помню. Через две недели я начала плакать, и мама наплевала на всё и сказала: «Ну и чёрт с ним! Вырастет так вырастет. Пошли на каток!». И мы пошли на каток. Ничего не выросло.
Когда тренируешься, работаешь и движешься вперёд и ты в спорте, то должен быть заряжен на работу. Немножко порадовался, что выиграл, а дальше снова надо работать. Чуть расслабишься, и тебя кто-то обгонит. Я привыкла не разрешать себе радоваться каким-то победам. Чуть-чуть порадовался и дальше пошёл. Поэтому суметь остановиться и наслаждаться тем, что было сделано и чего ты достиг, я только совсем недавно этому научилась, на самом деле.
— Я думаю, сегодня у нас очень сильная сборная, давно не было такой сильной. Но так как сейчас столь ужасная ситуация с коронавирусом, я просто хочу, чтобы все были здоровы и прошли через все эти препятствия и все эти тесты, которые нужно каждый день проходить. Это всё очень нервно. Я даже не говорю, что у кого-то что-то может появиться. Олимпийские игры сами по себе — очень большая затрата нервной энергии, намного бóльшая, чем чемпионаты Европы и мира. А представляете: каждый день у них будут брать тесты, и они будут ждать, что там, не дай Бог… А запас этой нервной энергии у человека не так велик, в принципе. Конечно, человек многое может, но это будет очень непросто для всех. А может, не для всех, но для многих. Поэтому я желаю всем, чтобы они сохранили себя и смогли сделать всё, что они умеют. Больше не надо. Просто пускай сделают то, что они умеют.