Часть первая — Серебряная орбита Дмитрия Богинова
В начале 90-х мы с Дмитрием Богиновым жили неподалёку — он в Тёплом Стане, я — в Ясенево. И встречались довольно часто, бывало на хоккей ходили вместе, но чаще находили иной повод, непременно связанный с какой-нибудь датой или событием, которое нужно было обязательно отметить. Богинов уже если и прикладывался к спиртному, то больше чисто символически, не то что в прежние времена, когда, по Высоцкому, оставшиеся в живых штрафники «гуляли от рубля и выше». Разве что на День Победы позволял себе чуть расслабиться. В одну из этих торжественных дат оказался у него дома и, выпив за главный праздник страны и здоровье фронтовика, буквально настоял, чтобы тот показал свои военные награды. Как ни отнекивался Дмитрий Николаевич, но всё-таки открыл шкаф. На отвороте пиджака — иконостас из орденов и медалей. Правда, по признанию тренера, надевал он этот пиджак всего два раза в жизни — на 20-летие Победы и в середине восьмидесятых, когда определял младшего сына Димку в суворовское училище.
— Зачем их надевать? — откровенничал со мной Богинов. — Кому вообще интересно что-то знать про войну?
— Неужели ни в одном разговоре со своими воспитанниками не упоминали о том времени?
— Никогда. Считал, что им это неинтересно. Да они и не спрашивали. Вообще никому никогда ничего не рассказывал. Кроме Витьки Фатеева, моего водителя. Правда, и он долгое время понятия не имел, что я воевал, даже не догадывался. Как-то полез в тумбочку, не помню уж за чем, а там ордена эти. «Чьи?» — спрашивает. «Жены», — говорю. Он: «Ой, Лидия Павловна, что же вы скрывали?» А она: «Слушай его больше»… Вот ему я много рассказывал: ездить нам приходилось часто и подолгу, по очереди за рулем сидели, за моими рассказами время и коротали…
Скорее всего, именно от Фатеева, с которым тоже был хорошо знаком, и мне, да и многочисленным богиновским друзьям и довелось услышать о фронтовых одиссеях тренера. Лишь однажды смог-таки разговорить Дмитрия Николаевича. Кажется, задумывал тогда написать материал как раз ко Дню Победы. Правда, в этом Богинову не признался, да и диктофон в процессе трапезы включил как бы невзначай.
Но начинать рассказывать про военные годины Богинова нужно с советско-финской кампании.
Индульгенция от Калинина
В финскую, как рассказывали, ордена и медали на передовой не вручали — только позже в Кремле, в торжественной обстановке. Да и война была тогда довольно скоротечной — с конца ноября 1939-го по март 1940-го. А Богинов, как мы уже знаем, попал на фронт из лагеря, разумеется, в штрафроту. И дослужился до ордена в изложении моего учителя журналиста Михаила Марина, скорее всего, со слов всё того же Фатеева. Но, думаю, речь всё-таки о медали «За отвагу», о которой упомянул однажды Дмитрий Николаевич в том единственном откровении про войну. Впрочем, это не столь важно, какой именно была награда, потому что та же считающаяся главной среди всех медалей «За отвагу» ценилась среди фронтовиков выше иного ордена, поскольку ею награждали исключительно за личную храбрость, проявленную в бою, а не «за участие».
Это какой поступок следовало совершить, чтобы не просто выжить, когда тебя, штрафника, посылают на верную смерть, но и проявить доблесть, заслуживающую столь высокой награды! И какие иметь принципы, чтобы от неё… отказаться. С Богиновым случилось и такое. Понятно, он был одним из многих, кому сам «всесоюзный староста» — председатель президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин вручал в Кремле заслуженные ордена и медали, но наверняка единственным, кто вместо «Служу трудовому народу!» и слов благодарности произнёс короткую покаянную речь: «Я провинился перед страной, перед обществом. Награду готов принять только в том случае, если меня простят».
Пришлось изготовить для грешника бумагу вроде индульгенции, чтобы душа его вошла в согласие с заслугами.
Из танкистов в пехоту
Долго прикидывал, с чего бы начать расспрашивать Дмитрия Николаевича про войну, чтобы не касаться тем, про которые ему самому вспоминать не очень хотелось. И моим первым вопросом был: «А где вы узнали о начале войны?»
— В Озерках под Ленинградом. Приехал домой накануне вечером. Из Таллина. Служил там в морском экипаже. Мы, танкисты, были к нему приписаны.
Богинов говорил короткими фразами. Когда внезапно замолкал, собираясь с мыслями, старался не перебивать, но тут не утерпел, поинтересовался: «Неужели никто не догадывался, что война начнётся?»
— Нет. И хотя от перебежчиков знали вроде, что немцы полезут не сегодня-завтра, никто в это не верил. У нас с ними по морю прямого контакта не было, и мы вообще были не в курсе. А тут еще в десятых числах июня приехал какой-то инспектор из штаба флота. И возмутился: почему все офицеры в части? Никого даже в короткую увольнительную не отпускали. А после удивления штабного чина чуть ли не все разъехались кто куда. Целая неделя отдыха, думали. Я на мотоцикл — и в Питер. Коляску предусмотрительно в кустах припрятал. Думал, на обратном пути заберу. Забрал… Ехал не спеша, всю ночь. Добрался под утро. Поспал немного. Взял жену, ребёнка — и в Озерки. Отдыхать так отдыхать. Компания собралась большая. Поддали, как положено.
— Как всегда, не хватило, — продолжил рассказ Богинов. — Меня на мотоцикле в магазин отправили. Как был, в трусах за руль. Выезжаю на шоссе — у репродуктора толпа. Заметили военные номера — и в погоню. Я в соседний посёлок — и там куча народа радио слушает. Что случилось? Война!.. Я назад. Приезжаю, рассказываю. Не успел гимнастёрку нацепить — патруль тут как тут. Велели срочно явиться в комендатуру на Садовой. Я туда — не подступиться. Всё-таки добрался до какого-то начальника, что делать, — спрашиваю. Никто не знает. Говорю, поеду в свою часть. А мне в ответ: твоей части уже нет. Как нет? Оказалось, как дали по ней дальнобойными, так ничего не осталось… Но я всё равно рванул в Таллин, явился в штаб флота. А там тоже полная неразбериха. Уж точно до какого-то там лейтенанта Богинова. Тогда решил ехать назад, в Ленинград. Мотоцикл спустил в овраг — он уже был не нужен: бензин негде было взять. Кое-как на перекладных добрался.
— Там войны ещё не было, — признавался Дмитрий Николаевич. — Я опять в комендатуру. Мне говорят: принимай роту ополченцев. Спорить было бесполезно — приказ. Так я попал во 2-ю дивизию народного ополчения.
Угнанный немецкий танк
И пошла у Богинова служба в пехоте. А тут ещё сцепился с командиром дивизии, который приказал новобранцам по несколько часов в день заниматься строевой подготовкой.
— Я возмутился: зачем ополченцам эта шагистика? И получил взыскание за то, что пытался перечить старшему по званию. Хотя был уверен в своей правоте: эти «на-пра-на-ле-во» вчерашним школьникам или тому же академику совсем ни к чему. И это вместо того, чтобы учить, как с оружием обращаться…
— Направили нас на Лугу. У каждого в лучшем случае винтовка и пять патронов. Всё. Немцы на одной стороне реки, мы на другой. Месяц стоим — тишина. Я просил разрешить слазить туда, на противоположный берег. Наконец разрешили, в разведку отправили. Не по мосту — брод нашли. Немцы вели себя вольготно, ходили в трусах — жара чуть ли не под 40. Но ничего серьёзного не предпринимали. Для проформы постреливали изредка, мы отвечали. Но это всё несерьёзно было. Лишь однажды выпустили несколько десятков шестидюймовых снарядов. Пристреливались, что ли? У нас сразу паника — никто не ожидал. Кончился артобстрел — всё вроде успокоилось. Но тут «полтора Ивана» из моей роты — пулемётный расчёт: один большой Иван, другой маленький – «салют» устроили. Притащили откуда-то неразорвавшийся снаряд. Стали копаться, вокруг человек 40 собралось: всё в диковинку. Вдруг как жахнет — и никого…
— Во всём меня обвинили, — признался Богинов. — И в артобстреле, и в гибели этих «любознательных». Тех побеспокоил, за этими не доглядел. Но ведь я не по своей воле на ту сторону ходил — приказ выполнял, хоть сам и напросился. Отстали, короче.
— А вскоре опять пришлось на ту сторону идти, — продолжил Богинов. – Ну, я у немцев танк и угнал и на нём к нашим приехал.
— Но это же чистое хулиганство.
— Меня за это чуть к стенке и не поставили. Таскали от начальника к начальнику: «Они сейчас из-за твоей провокации на нас пойдут». Я уж и сам был не рад, что в эту авантюру ввязался. Но уж больно по танку соскучился. Дело до командарма дошло: «Если бы не твоя медаль «За отвагу», я бы тебя расстрелял». А через день и вправду началось: немцы полезли и вброд, и через мост. Я предложил взорвать его. «Ты что, мы по нему назад пойдём». А куда назад, когда они уже здесь… С двух сторон обошли, вот-вот кольцо замкнётся. Говорю: пока не поздно, отступать надо. А в ответ: «Приказ поступит — будем отступать». А от кого приказ — где оно, командование? Говорю: поздно будет. Не понимают.
— Поздно оказалось?
— Конечно. Все отступили, а мы оказались в окружении. Много людей потеряли, прорываясь к своим. По глупости, конечно — ушли бы раньше, сотни остались бы живы. Отступали по побережью. Там меня и ранило в кисть правой руки. Мне бы вытащить осколок сразу, но рядом — никого, сам же не сообразил.
Второе рождение
Так в конце августа 1941-го Богинов оказался в одном из ленинградских госпиталей.
— В военно-медицинской академии, куда попал, первые дни всё было по старинке: ешь — не хочу — выбор из нескольких блюд, предварительный заказ. Но через две недели всё кончилось: Бадаевские продовольственные склады немцы разбомбили. Началась блокада, а с ней и голод. Выписался 5 ноября. Стоял с пятью красноармейцами на берегу Невы, ждал переправы в артиллерийское училище, что напротив. Тут вдруг врач меня окликнул: документы я забыл. Пока назад бегал, шальной снаряд откуда-то залетел, и всех пятерых моих вероятных спутников уложил… Потому и запомнил 5 ноября, вроде как второй раз родился…
— Знаешь Юрку Агапова, судью хоккейного? — неожиданно спросил Дмитрий Николаевич. С Агаповым действительно был знаком.
— Так вот, недавно навещал его в той же самой военно-медицинской академии. Встретил санитарку, старушку, она в войну там же работала. Разговорились. Оказалось, помнит она тот эпизод. И меня помнит: «Весельчак такой, балагур был». Но не узнала… Трамваи уже не ходили — тока не было. Пошёл пешком. Мне в «Асторию» надо было, в команду выздоравливающих. А там командиром оказался майор Окунь Михаил Осипович, мой бывший тренер. Ему, а еще Михаилу Павловичу Бутусову, у которого тоже одно время тренировался, многим обязан…
— А как во второй раз в штрафроте оказались?
— Кто тебе про это рассказывал? Витька Фатеев, наверное, кто же еще. Ну было дело… После Сталинграда командовал танковой ротой. 12 танков. Катим, а по обеим сторонам дороги на столбах наши люди. Повешенные. И пушка немецкая прямой наводкой бьет. Ну я и озверел от увиденного. И пушку подавил, а потом еще искромсал гусеницами какой-то коровник. А в нем, оказывается, раненые немцы были… Меня под трибунал — ты что творишь! Хорошо не расстреляли сразу — случайная встреча с командующим помогла, Рокоссовским Константин Константиновичем, будущим маршалом, а тогда ещё генерал-лейтенантом. Он меня знал. Что я мог ответить ему на вопрос, как я под арестом оказался? Правду и рассказал… Отпустили меня в тот же день. Но вновь отправили в штрафроту… Там ведь званий не бывает… Потом восстановили, конечно.
— А ещё Фатеев говорил, что вы Всеволоду Боброву помогли избежать отправки на фронт.
— Севку-то? И правда спас. Но это длинная история. Давай как-нибудь в другой раз расскажу.
«Спаситель» Боброва
Увы, «другого раза» не случилось. Хотя мы по-прежнему виделись довольно часто. Но всё в каких-то ситуациях не для обстоятельного разговора. Потому как Богинов выручил великого спортсмена, пришлось собирать по крупицам из различных источников. Знаю только, что отношения у Богинова с Бобровым, когда тот руководил хоккейным «Спартак» и сборной СССР в первой серии с профессионалами НХЛ, были наилучшими.
Знакомы же они были ещё с довоенных времён, вместе играли в футбол и в хоккей. Причём Богинов больше с Михаилом Андреевичем Бобровым, отцом Всеволода, и его старшим братом Владимиром общался: «Севка-то был совсем маленький, хилый, физически слабый, хотя на коньках катался хорошо и клюшкой владел здорово».
Война всё изменила. «Фронт и спорт — понятия несовместимые», — вдруг произнёс эту ни с чем не связанную фразу Дмитрий Николаевич в том нашем разговоре про войну. Наверное, вспомнил как раз историю, как спас великого игрока для отечественного спорта. Тогда опять в дело вмешался случай.
После очередного ранения под Харьковым и госпиталя капитана Богинова вначале направили, несмотря на все его протесты, начальником цикла огневой подготовки в Архангельское пулемётное училище. Но вскоре отозвали и поздней осенью 1942-го командировали в Омск за сибирским пополнением: он должен был доставить в Сталинград два эшелона новобранцев.
И когда Богинов вышел из поезда на незнакомом омском перроне, столкнулся нос к носу с Михаилом Бобровым, которого не видел больше трёх лет. Сильный дождь заставил Боброва-отца, ждавшего трамвая, укрыться от стихии в вокзале. Разговорились, понятное дело. Оказалось что старший сын ушел на фронт в первые же дни войны, и от него с той поры никаких известий не было, а отец и Всеволод вместе с заводом из Ленинграда еще до блокады успели эвакуироваться в Сибирь. Но вот теперь и младшего призвали в армию рядовым, необученным, хотя он и числился курсантом Ярославского интендантского училища, и отправили в военные лагеря, куда, собственно, и направлялся Богинов.
На следующий день, просматривая списки солдат, прошедших курс молодого бойца и готовых к отправке в Сталинград, Богинов увидел знакомую фамилию и приказал писарю, указав на фамилию Бобров: «Вычеркни и перепиши лист. Такие маломерки мне не нужны»…
Только летом 1945 года, оказавшись на московском стадионе «Динамо», Богинов не мог поверить, что высокий, атлетически сложенный нападающий армейского клуба ЦДКА по фамилии Бобров, о котором на трибунах только и говорили, и есть тот самый «маломерок», кого Дмитрий Николаевич когда-то вычеркнул из списка отправлявшихся на фронт солдат.
Всеволод Бобров
Фото: РИА Новости