Я видел Уилта Чемберлена собственной персоной лишь однажды – в смысле, вживую на паркете. Возможно, что сейчас лишь считаное число людей моего возраста, которые живут в Филадельфии, Лос-Анджелесе, да и в любом другом городе США, могут похвастать тем же. Моё детство прошло не там: я вырос в Мэдисоне, штат Висконсин, и вплоть до сегодняшнего я лично знаю лишь двух людей – себя и моего отца, который отвёз меня на тот матч, — которые видели своими глазами игру Уилта.
Мы переехали в Мэдисон из Портленда, штат Орегон, в июле 1968 года – мне тогда исполнилось три года. Хотя я и не могу вспомнить то лето, многие из моих самых ранних и счастливых воспоминаний связаны с баскетболом. Отец вместе с моим старшим братом вырыли яму рядом с дорогой, ведущей к гаражу, а потом, замесив бетон, залили её и поставили высокий шест. Затем, приставив к столбу высокую серебристую лестницу, забрались наверх и прикрепили щит и кольцо. Я смотрел на него снизу вверх: прочная белая сетка свисала с ярко оранжевого обода – оба этих предмета резко контрастировали с идеально голубым небом. Вскоре после этого второе кольцо и щит, сделанный из некрашеной клеёной фанеры, прикрутили шурупами всё к тому же шесту, но с другой стороны и на высоте около двух метров – специально ради меня — а сам шест был покрыт нержавеющей краской ядовито-розового цвета.
Slam dunk от Уилта Чемберлена
Вспоминаю то время: конечно, ни о каком кабельном телевидении речи даже и не шло. Баскетбол, особенно профессиональный, всё ещё не привлекал большого числа зрителей, рекламщиков и телевизионщиков, поэтому матчи практически не транслировались, а у нас в Мэдисоне не было своей команды. Моя баскетбольная вселенная состояла из одного-двух матчей по выходным, которые транслировались по федеральным каналам, соревнований моего старшего брата, игравшего за свою высшую школу, и бесконечного числа финалов NCAA и NBA, проходивших между мной и моим воображением у нас во дворе.
Новый мир открылся для меня, когда «Милуоки Бакс» стали членами Национальной баскетбольной ассоциации в сезоне-1968/69. Когда я был мальчиком, они провели несколько своих матчей в Мэдисоне, иногда играли в Университете Висконсина, но обычно встречи проходили в «Дэйн Каунти Колизеум». Я не помню, с кем «олени» встречались, когда я впервые увидел их на паркете. Сказать по правде, я вообще не помню, сколько матчей я посетил и с кем они играли. Думаю, что приблизительно это случилось дюжину раз или что-то в этом роде в течение нескольких лет.
В перерывах между посещением игр я находил для себя утешение в радио. Начиная приблизительно с семи лет, пока я рос, в нашем доме начало расти напряжение. Мои братья и сестры были подростками, поэтому постоянно спорили не только между собой, но и – в особенности мой старший брат – с родителями. Хуже было только то, что родители дрались между собой, обычно тогда, когда я уже ложился спать. Я полагаю, что они думали о том, что я их не услышу, но моя комната находилась прямо над кухней, где всё это происходило. Кажется, что случались эти ссоры каждый вечер. Даже если я не мог разобрать – или понять – большую часть слов, я отлично разбирал их тон: мамино низкое бормотание и папин отрывистый лай. Ложась спать, я порой до сих пор слышу их голоса, эти неразборчивые, ни с чем несравнимые звуки.
Тогда у меня был маленький АМ-радиоприёмник, сделанный в форме кубика. На самом деле он был сделан в форме игральной кости, красный с белыми точками. Громкость и частота регулировались на той стороне, на которой было две «точки». Я прикладывал тот приёмник максимально близко к одному уху, а другое – к подушке. Гипнотизирующий темп и тон голоса комментатора Эдди Дасетта, доносившийся из радио, уносил меня от неурядиц, разочарований и возмущений старших, уносил прямо на «Спектрум» в Филадельфию, «Чикаго Стадиум», «Милуоки Арену» или – в святую святых – «Мэдисон Сквер Гарден». Сегодня большая часть арен тех времён если и сохранилась, то стала «брендовой» и теперь называется, например, «ЭйТиЭндТи Арена», «Тарджет Гарден» и так далее. Я вот думаю, являются ли эти новые названия столь же магическими, чтобы, услышав их, удавалось абстрагироваться от родительской ругани.
Эдди с одной стороны успокаивал меня, а с другой – будоражил воображение описанием «крюков» Карима Абдул-Джаббара, бросков с отклонением Оскара Робертсона или быстрых прорывов Бобби Дэндриджа. Я смеялся над тем, как Эдди брал интервью у Банго, символа «Бакс». А ведь это имя прижилось как раз после выкрика Эдди: «Карим находится на лицевой, получает мяч от Робертсона, обманный пас на Кёртиса Перри, шаг влево, „крюк“ — Банго!»
Карим Абдул Джабар против Уилта Чемберлена
Работая с маленькими командами, Эдди никогда не был столь широко известен публике, как другие радиоведущие, например Чик Хэрн или Джонни Моуст, – но мне этого и не надо было. Его голос был непременным атрибутом тех приключений, которые случались около моего баскетбольного кольца во дворе. Я жил, чтобы слышать слово «Банго». Я сказал, что открыл для себя радио, но на самом деле я открыл для себя неоднозначное удовольствие от одиночества, которое прерывалось звуком голоса Эдди Дассета.
В течение тех шести выдающихся сезонов «Бакс» провели 20 матчей в Мэдисоне. И, как я уже говорил, я не помню точно, за несколькими исключениями, какие игры я тогда посетил. Но вот что я помню отчётливо, так это яркий свет в «Колизее» и его куполообразную крышу, которые напоминали мне летающее блюдце. Я помню те красные плюшевые театральные кресла на арене и холод, царивший на улице очень прохладными мэдисоновскими вечерами. Помню, как сосредоточенно изучал и запоминал фотографии и факты, которые были в блестящих программках. Помню блестящий деревянный пол, щиты без единой царапины, идеально ровные линии на паркете, причудливое табло, сделанное в форме куба, которое висело над центром площадки: всё это настолько отличалось от школьного тренажёрного зала, в котором тренировался мой старший брат.
Но больше всего мне запомнилось возбуждение и благоговение, которое испытывали зрители, когда видели гигантов, выбегавших трусцой на паркет для предматчевой разминки, или когда те снимали свои костюмы, чтобы остаться в яркой игровой форме. Пит Маравич, Дэйв Бинг, Боб Лэйнир, Нэйт Арчибальд, Боб Макаду, Джон Хавличек – это лишь краткий список тех легенд, которых я видел и к которым испытывал атавистическое, сильное отвращение и привязанность одновременно. На первый взгляд, эти чувства можно было бы очень просто описать как любовь к шоколадному мороженому и ненависть к запаху цветной капусты. Я любил Оскара Робертсона и ненавидел Рика Бэрри. Я обожал Нэйта Арчибальда и на дух не переносил Джона Хавличека. Я испытывал симпатию к Уолту Фрэйзеру и пренебрежение к Гэйлу Гудричу (хотя мне нравилась его фамилия).
Во-первых, раса. Те трое, из списка выше, которых я любил, были афро-американцами, трое, которых я ненавидел, были белыми. Я пытался найти ещё хоть что-то, что бы роднило игроков в моей ненависти к ним – я осознал, что во многом это дело случая. Даже не до конца уверен, почему так получилось: я вырос в пригороде, в университетском городке Мидуэст – особо не контактировал с чернокожими детьми или взрослыми до тех пор, пока мой лучший друг Роб не переехал в соседний со мной дом в 1976 году. Я также не уверен насчёт того, что в раннем детстве у меня были мысли и сформированное отношение по этническим вопросам. Более того, я не помню ни одного периода в моей жизни, когда я вообще над этим задумывался. Но факт остаётся фактом: мои кумиры и объекты моей ненависти были поделены по расовому признаку.
Оскар Робертсон
Когда я думаю о том, как на самом деле делил людей на тех, кого ненавижу или обожаю, я прихожу к такому выводу: мне нравятся проворные, подвижные, быстрые, но в то же время неторопливые, креативные, непринуждённые игроки с холодной головой. Я ненавидел жёстких, суетливых, эмоциональных, слегка неуклюжих игроков. Это не касалось характера (Оскар Робертсон был пожёстче Рика Бэрри). Это не касалось таланта (все вышеупомянутые вошли в Зал славы). Это не касается эффективности (отбросим любовь и ненависть, я даже не замечал неэффективных игроков).
Всё дело в их стиле, манере, эстетике – в том, чем я неосознанно разделил две расы. Я связывал свою ненависть с теми, кто был крайне эмоциональным и выходил из себя, и я верю, что ненавидел эту деталь потому, что этих эмоций у меня дома было слишком много, особенно у отца. Вдобавок, будучи самым маленьким в семье, я постоянно пытался что-то сделать: догнать старших братьев и сестёр, пытался быть хорошим, но ни в коем случае не плаксой. В какой-то момент я осознал, что ненавидел не потную, запутанную шевелюру Рика Бэрри, не его выглядящую по-дурацки (и крайне эффективную) манеру выполнять штрафные броски, не его постоянные захваты и тычки при игре в защите, не его постоянные апелляции к арбитрам. Я ненавидел своего отца, мою семью и себя в частности.
Продолжение следует.